Никуда никогда поезда откоса

zotych7

Разговоры с Натальей Дмитриевной Журавлевой

Разговоры с Натальей Дмитриевной Журавлевой
(окончание)

Ахматова

Н. Ж.: У нас была кухня большая. Входишь, направо плита газовая, потом умывальник, раковина с краном; вода только холодная, две трубы огромные, по которым вечно текла вода, их закрашивали, а она все равно текла. Стоял стол квадратный, у стены стоял комод, который сделал своими руками дядя Миша, Михаил Николаевич Журавлев, он его покрасил в черный цвет и разрисовал белыми завитушками. На нем всегда сидел кот Васька, наш любимый кот, которого все обожали, а я его почему-то называла Абрам. И между буфетом и столом было красное место, в простые дни на нем всегда сидела я. И там же, на этом месте, у нас сидела Ахматова.

Ахматова бывала у нас несколько раз. Как-то Борис Леонидович дал папе живаговские стихи, которые еще никто не знал. Папа позвал Анну Андреевну, и они с Виктором Ефимовичем Ардовым пришли слушать, а меня черт попутал, я с самого начала не сидела и не слушала, а куда-то уперлась… Но было замечательное продолжение. Я пришла, когда всё отчитали. А папа потом рассказывал, как было: “Анна Андреевна вся постепенно разгоралась”. Все были на кухне. Анна Андреевна сидела в углу, где Виктор Ефимович – не помню, а мы тут все ютились на стульях. Вдруг: тук-тук-тук-тук, Наташа Антокольская, которая жила на третьем этаже, дочка Павла Григорьевича, Кипса, а с ней Слуцкий Борис Абрамович. Он, когда вошел и увидел Анну Андреевну – он же рыжий был, – пых, и стал красный совсем. А Анна Андреевна – просто не знаю, с какой королевой сравнить; сидит спокойно: высокая прическа и такой полный покой. Как-то снова уселись. У нас дом такой был – звонка не было, если что, все стучатся. И когда свои приходили, мы стучались так: “К нам, к нам благодать” – это из детства папиного, все братья так стучали: “К нам, к нам… тук-тук, тук-тук-тук”. Все уселись, и вдруг Анна Андреевна смотрит на Слуцкого и говорит: “Прочтите нам стихи”. И я помню, он вдруг становится белым, совершенно белым, тогда только вышли его замечательные “Лошади умеют плавать”. Он прочел. И вдруг опять: та-та та-та-та. Так стучала только тетя Нина, я подозреваю, что мама сказала, что у нас будет Анна Андреевна, потому что Нина Львовна Анну Андреевну просто боготворила. Входит Нина Дорлиак с Рихтером, и тут уж дело плохо, столько стульев нету, сидеть негде. На этот случай была доска в ванне обструганная, без заноз, которую клали на два стула, и тогда уже все могли усесться. Какая у нас была теснота, это нельзя себе представить, и сколько было народа. Принесли доску, и так получилось, что тетя Нинуля прижалась к папке, она тоненькая, я там втиснулась между, а дядя Слава, он как-то сел на углу, наверное, на эту доску. Но получилось, что все по диагонали от Анны Андреевны через квадратный стол. И между Рихтером и Ахматовой – диагональ. Но он почему-то ниже сидел. Я только точно помню, что смотрел он на нее снизу вверх. Когда она увидела Рихтера, она совсем превратилась в такую римскую царицу, ну просто второй век до нашей эры. Вдруг дядя Слава, никогда этого не забуду, глядя на нее снизу вверх: “Анна Андреевна, а можно вас попросить?” – я, может быть, не точно показываю интонации, но он как ученик, как маленький человек, просит вот это божество, это было изумительно совершенно. И дальше Анна Андреевна: “Что? Прочесть стихи?” – “Да”. И она читала:

Как поезда с откоса.

И что-то еще, она долго читала. Был какой-то совершенно замечательный вечер. Дальше ничего не помню, как уходили, но это было настоящее событие моей жизни.

Пастернак

Н. Ж.: Я подхожу к телефону и слышу гудящий голос: “Это кто?” – “Это Наташа”. – “А, детонька, позови папу, это Пастернак”. Ну, я знала, что это Борис Леонидович, я сказала: “Борис Леонидович, а папа спит”. – “Ну, не буди, не буди его, ты знаешь, я сегодня закончил статью о гуннах”. Женя, Евгений Борисович – его сын – говорил, что никакой статьи о гуннах у Б. Л. не было. Но я помню, как начался длинный рассказ о гуннах, пересказ этой статьи, а я не понимаю ничего…

Н. Г.: А сколько вам было лет, хотя бы приблизительно?

Н. Ж.: Трудно сказать, боюсь наврать. Это мог быть конец школы, потому что папа был уже после всех переломов [35] , или, возможно, потому что я очень хвасталась, это был первый курс школы-студии. Семнадцать-восемнадцать. Значит, 1956–1957-й. Про гуннов он долго говорил, а потом сказал: “Ну, хорошо, детка, спасибо, я выговорился, целую тебя”, – и повесил трубку.

А вот эта замечательная история случилась, когда я еще училась в школе. Папа сломал ногу, и мы его водили по улице, он был на костылях. Мы гуляли. За спиной был угол Собачьей площадки, маленький двухэтажный дом, а потом наш жилой дом, вахтанговский, тут – Щукинское училище, а наискосок – шаляпинская студия, а дальше Скрябинский музей. И вот мы с папой переходим улицу, и вдруг он кричит: “Боже мой! Борис Леонидович!” Кто из них первый крикнул-то? “Боже мой, Журавлев!” – и они кинулись друг к другу, я папу еле поймала, чтобы он опять не упал, и они обнимались, целовались. А мама лежала дома больная, и тут папа говорит: “Ну, пойдемте, навестим Валентину Павловну, пойдемте”, – и мы пошли в дом. И Борис Леонидович – он ведь был невысокого роста – мне так под шапку заглянул и говорит: “Боже! Совсем невеста! Когда они это успевают!” Это был 1954 год, потом мы с Лёней (его сыном) посчитали, что не такая уж я была маленькая, почему Б. Л. так удивился, что я совсем невеста. Итак, мы пришли к нам на первый этаж, в нашу квартиру. Мама лежала в детской, там по стенке стояли две наши кровати и оставалось еще маленькое пространство для бабушкиной. Борис Леонидович вошел и сел у нее в ногах. Мама была ужасно стеснительная, она так и обмерла, а он сел, положил ногу на ногу. Причем бывает, что такое идиотство запоминаешь! На меня произвело впечатление, что у него были в обтяжку серые в полоску брюки, и вот он сидел и что-то рассказывал, не помню, по-моему, про переводы, и, рассказывая, бил себя по ляжке, аж звон шел. Он довольно долго сидел и все время говорил, говорил, а мы тоже обмирали. Потом ушел, а на следующий день шофер привозит книгу “Шекспир. Переводы”, где Маршак и вот эта знаменитая надпись: “Дорогой Дмитрий Николаевич, горячий, пушкиноподобный, вот вам, только вам одному, библиографический подарок. Посылаю вам переводы двух сонетов Шекспира”. И заканчивается: “После ночной встречи в переулке”.

И еще история. Был папин вечер в Доме актера, и он читал Толстого. Наступает антракт. Зальчик был очень хороший, на сцену вели несколько ступенек. С другой стороны сцены, тоже по ступенькам вниз, был вход в небольшую артистическую, и я оттуда вошла к папе. В это же время со сцены вваливаются Пастернак и старая актриса Массалитинова и бросаются друг к другу с двух сторон, вот так обнялись, оба плачут, рыдают: “Да, да, вот так надо писать, вот так надо писать, какой Толстой, какой Толстой”, – повернулись и убежали.

И еще. Дом ученых. Это был период, когда у папы никак не получалось “19 октября”: “Роняет лес багряный свой…” Пушкинский концерт в Доме ученых, и папа читает “19 октября”, и ему кажется, что опять у него не получилось. И он такой измученный, расстроенный, на самого себя злой, а он ведь такой неврастеник был ужасный, я прям чувствовала, как у него болели все нервы, когда что-то было не так. Борис Леонидович пришел за кулисы и что-то стал говорить, а папа, представляете, папа, который его боготворил, говорит: “Не могу, не могу сейчас, не могу”. Вот я сейчас показываю похоже: “Не могу, не могу сейчас, Борис Леонидович, простите, простите, в другой раз, Борис Леонидович, я не могу”. “Да, да, да, дорогой”, – отвечает он. На следующий день папа опомнился и чуть ли не на коленях с телефонной трубкой звонит: “Борис Леонидович, какой ужас, что я наделал, простите, простите меня, я, вы…” – “Перестаньте сейчас же, это было совершенно нормально. Вы знаете, я днем был в Гослите, и там девочки-редакторши, они учили меня писать стихи, вот это было ненормально, а вечером вы устали, у вас не получилось, и вы не хотели ничего слушать, и это было нормально”.

Я не знаю, что случилось, но почему-то за какое-то время до смерти, до болезни Бориса Леонидовича кончились приглашения родителей к нему на обеды в Переделкино. Сейчас, когда я читаю о Пастернаке, то думаю, что, возможно, они перестали быть ему интересны, потому что стало интересно только то, что вокруг Ивинской. Я не знаю. Все началось еще до истории с “Живаго”.

А когда случился скандал с романом, я помню, как папе кто-то говорит: “Как, как ты мог? Ты трус. Почему ты не поехал к Борису Леонидовичу?” А папа сказал: “А он не хочет меня видеть”. А дома, может быть, немножко все и трусили. Ну не знаю. Всё может быть. Я только знаю, как он боготворил Бориса Леонидовича, так он, наверное, никого не боготворил. Вот с дядей Веней Кавериным они гуляли по Переделкино, папа иногда прям неделями жил у Кавериных. Они как-то встретились с Борисом Леонидовичем, поговорили, поговорили и разошлись. Папа говорит Каверину: “Я не знаю, что такое, мы перестали у него бывать, нас не вспоминают, не зовут”. А дядя Веня говорит: “Ну хочешь, я спрошу?” Папа отвечает: “Спроси, меня это так мучает”. Дядя Веня спросил, а Борис Леонидович ему на это сказал: “Ах, мы перед ними так виноваты, так виноваты” – и ушел. И не сказал, что, чего, кто и почему. “Ах, мы перед ними так виноваты, так виноваты”. Но после этой встречи с дядей Веней их позвали к Пастернакам обедать. Там была смешная фраза Бориса Леонидовича, когда они сели за стол: “Боже мой, у нас сегодня вторые тарелки, ах, у нас же гости”. Это, по-моему, один из последних, может быть, даже последний раз, когда папа его видел.

Н. Г.: А какие с Нейгаузом у папы были отношения?

Н. Ж.: У папы? Да дивные. Они обожали друг друга, но не так часто виделись. Кстати, Рихтера папа первый раз увидел, когда Борис Леонидович читал перевод “Гамлета”. Пришел Генрих Густавович, и пришел папа. Борис Леонидович тогда к папе: “Ну, почитайте, почитайте”, – и папа начал читать “Медного всадника”. Вдруг Генрих Густавович заплакал и замахал руками: “Не надо, не надо «Медного всадника»”. – “Почему, почему?” – “Я когда сидел, я все время читал «Медного всадника», я этим спасался”. И Борис Леонидович: “Ну не надо. Но все-таки Пушкина, Пушкина!” – и папа стал читать Пушкина. А Борис Леонидович говорит Нейгаузу: “А тебе не показалось, что сейчас на минуточку из-под стола выглянул Пушкин?”

Стихи

Статист I степени

• 21 Фев 2010

Прошу прощения у тела своего
За то, что в нем сосуд души не видел,
Когда я разумом воспитывал его —
Живущую в нем душу… ненавидел.

Прошу прощения у всех, мной нелюбимых,
Прощаю всех, кто не любил меня,
Прошу прощения за мысли нерадивые,
И за деяния, «содеянные зря»…

Прошу прощенья за предательство законов,
Тех, что Спаситель нам оставил и Творец,
СебЕ прощаю… недоверие к иконам,
СебЯ прощаю… ведь творенья я… венец!

Comedy_Club

Активный пользователь

• 22 Фев 2010

Зимняя баллада

Зима пришла невестою
Божественно прелестною,
Светла и целомудренна,
Чуть инеем припудрена.

Хозяюшкой умелою
Ковры наткАла белые
И дрёмой безмятежною
Накрыла даль безбрежную.

Чуть посидела скромницей
Притихшею паломницей,
А встала светлолицею
Владычицей — Царицею.

Её руке послушные,
Явились слуги дружные:
Метелицы летучие,
Мороз да ветры жгучие.

Пруды и речки быстрые
Закрыли крышей льдистою,
Друг перед другом хвастали
Сосульками зубастыми.

Да забавлялись играми:
СнегА взметали вИхрями,
Швыряли вниз охапками,
Укладывали шапками.

Зима следила бдительно,
Кивала одобрительно.
Потом походкой гордою
Легко прошлась по городу:

Ковры — снегА подправила,
Сугробы переставила
И на прогулку звёздную
Умчалась в ночь морозную.

По небу белой искрою
Летит лошадка быстрая,
Где стукнется копытцами —
Там звёздочки рассыплются.

За нею — сани синие.
А в них,в плаще из инея
При свете звёзд катается
Сама Зима — красавица.

Статист I степени

• 22 Фев 2010

Статист I степени

• 23 Фев 2010

Я думала, что главное в погоне за судьбой —
Малярно-ювелирная работа над собой:
Над всеми недостатками,
Которые видны,
Над скверными задатками,
Которые даны,
Волшебными заплатками,
Железною стеной
Должны стоять достоинства,
Воспитанные мной.

Когда-то я так думала
По молодости лет.
Казалось, это главное,
А оказалось — нет.

Из всех доброжелателей никто не объяснил,
Что главное, чтоб кто-нибудь
Вот так тебя любил:
Со всеми недостатками,
Слезами и припадками,
Скандалами и сдвигами
И склонностью ко лжи —
Считая их глубинами, считая их загадками,
Неведомыми тайнами твоей большой души.
Горбовская Екатерина

Статист I степени

• 23 Фев 2010

Не привыкай ко мне! Я не хочу
Опять, как птица, попадаться в сети
Чужих страстей, желаний, чувств.
Не привыкай, прошу тебя!
Я — Ветер!

А ветру что — уют, очаг, покой.
Все это лишь слова, слова — не боле!
Пойми меня, я родилась такой,
Я не для клетки родилась —
для воли!

Не говори, что нет в любви оков,
Что никаких запретов и пределов.
ведь сладость милых и красивых слов —
Плен для души. а нежность рук —
для тела.

Да, я боюсь. тебя? Себя? Любви?
Боюсь опять делить себя на части —
И мир, и сердце — снова на двоих.
Для счастья. А возможно —
для несчастья.

Не привыкай! Не надо! Промолчи!
Дай мне уйти спокойно, не заметив,
Что ты и ветер сможешь приручить.
Дай мне уйти! Пока еще
Я — Ветер.
(с)

Bad_Mad_Hat

Little red reading fox.

• 23 Фев 2010

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепости страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя.
Год не прошел — спроси и сведай,
Что уцелело от нея?

Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Всё опалили, выжгли слезы
Горячей влагою своей.

Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебны взоры, речи
И смех младенческо-живой?

И что ж теперь? И где ж всё это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!

Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!

Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья.
Но изменили и оне.

И на земле ей дико стало,
Очарование ушло.
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.

И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль злую, боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!

О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепости страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.

Статист I степени

• 23 Фев 2010

Чтобы однажды не забыть – целую в душу.
Дурман не пройденных дорог ласкает ноги.
И, как-то ломано возносятся на сушу
Немного странные застенчивые боги.

Под языком лежит кусок небесной ваты
Пером проклятия архангельских заветов.
Меняю сонные полночные приваты
На корку кислого просроченного лета.

Я в светской жизни как в наркозе увязаю,
Чтоб из нее устало выбраться на сушу.
Целую в губы, забываю, исчезаю…
…И лишь тебя (чтоб не забыть) целую в душу.
Автор: Саша Бес

Статист I степени

• 25 Фев 2010

Я нашел в Интернете любовь,
Виртуальную юную стерву,
Что попала мне в глаз, а не в бровь,
Правда, был этот случай не первый.

Я по клавишам серым долбил
Лихорадочно несколько суток
И любил ее, стерву, любил
Настоящей любовью, без шуток.

Я дарил ей игрушки, цветы,
Что похитил с соседнего сайта,
От ее неземной красоты
Я балдел до последнего байта.

А она издевалась, змея,
Посылая мне новые фото,
От которых в мозгах у меня
Закипало неясное что-то.

Проведя три недели без сна
И ни в чем ей уже не переча,
Я ее уломал, и она
Согласилась на первую встречу.

Долго ждал. Жизнь прокручивал вспять.
Думал встретить ее комплиментом.
А она оказалась опять
Бородатым очкастым студентом.

Александр Смирнов

copycat

Guest

• 26 Фев 2010

ну что же мне делать с тобой таким? объявить джихад одному неверному? вывернуться наружу кавернами, рубцами белёсыми: смотри, дорогой, вот так бывает, когда ты с другой, похоже, будто прижгли папиросами или вытравили кислотой. но всё некрасивое между нами по умолчанию запрещено — складывай белоснежные оригами, носи тончайшие кимоно, веди себя, как подобает принцессам, а свои воспалительные процессы оставь докторам — пусть они решают; впрочем, пожалуй, тебя украшает вон тот перламутровый шрам.

ты так упоительно безнаказан, и веришь, что слёзки мышиных полчищ не отольются однажды разом, что всё не накроется медным тазом, а мыши — да разве их всех упомнишь. нет, я не пугаю тебя геенной, вообще ничем тебя не пугаю, дай бог тебе после жизни бренной низвергнуться в самую бездну рая. нет, я не ведаю, как должно быть, и как могло бы — не знаю тоже, не будь такою я узколобой, не будь такою я толстокожей. ну просто прости мне мои печали, мои бессмысленные обиды, ночные бденья с убитым видом над чашкой с горьким соленым чаем. прости, что я не могу быть гордой, прости, что я от всего устала, прости, что я с расписною торбой, прости, что я со своим уставом. прости, что мерой своею меряю, кто здесь авель, а кто здесь — каин, прости, что я никогда не верю, что каждый новый ожог — случаен.

Comedy_Club

Активный пользователь

• 27 Фев 2010

Я нарисую закаты

Я нарисую закаты и чаек над морем,
Нарисую ласточек, вьющих гнёзда,
Нарисую берег и шум прибоя,
Нарисую мир, где всё несерьёзно.

Я нарисую вечер и тёплый ветер,
Нарисую пещеры, где рождаются сказки,
Нарисую деревья, склонившие ветви,
Нарисую тюльпаны и анютины глазки.

И не будет в моём нарисованном царстве
Страха, подлости, злобы бесцельной,
Будет тихо, тепло и для всех безопасно…
Жалко, я рисовать не умею…